Что интересно, написав уже сильно не один текст об этом периоде своей жизни и теме смерти, затронув уже немало граней, я вдруг осознал, что ни разу не написал об одиночестве в связи с этим…
Одиночество было мне близко с самого детства. Я мог часами гулять один, погружаясь в свои фантазии или придумывая себе интересные дела и приключения. Я изучал мир, и мне не всегда было необходимо с ним напрямую общаться, наблюдения было порой вполне достаточно. Дальше в принципе можно было бы сделать ссылку на психотип, интроверсию и успокоиться: ну вот, я такой.
Но на самом деле не существует людей, которые совсем не нуждались бы в тепле, поддержке, близости, совместности… Я тоже не был и не являюсь исключением. Другое дело, что одиночество для меня чаще было радостью, чем страданием, потому что в детстве оно как минимум избавляло меня от назойливого присутствия других людей с их нерезонансными мне состояниями и претензиями ко мне.
Но, конечно, особенно в подростковом возрасте и юности, мне хотелось активно дружить, встречаться с девушками и вообще вести ту самую нормальную жизнь студента, и, в общем-то, период университета и был самым активным в плане общения периодом моей жизни.
Ну и, понимаете, вырубило прям на самом пике, на самой вершине этого социального взлета…
А кому, реально, нужен человек, который больше не в состоянии бегать по тусовкам, клубам, конференциям, семинарам, параллельно успевая кому-то помочь в быту, а кому-то в душевных муках, а кому-то и деньгами?..
Самое смешное, что от меня специально в тот период никто не отворачивался. Просто как-то общаться становилось не о чем. И я понимал, что дело не в неготовности моих университетских приятелей обсуждать со мной вопросы жизни-смерти всерьез, а скорее в том, что я ничего не могу им дать. Вот так вот я, по сути, сам и отказался от общения.
Глядя назад, я думаю, что это в каком-то смысле было мерой защиты. От обесценивания, от жалости (которую я всегда не любил, потому что она всегда — сверху, и по молодости вместе с ней выплескивал и сочувствие тоже), от этого ощущения пустоты от самого себя. Ведь я не мог дать им реально ничего, кроме своих тяжелых мыслей и, в общем-то, не радостного и не бодрого состояния в целом.
Странно было тогда, что я прежде всего подумал о «дать», а не о «взять» (хотя мои родители, вообще вся семья считали меня махровым эгоистом — или по крайней мере мне это внушали). И тут для меня стало открытием то, что я, оказывается, сам отказывался строить отношения с людьми, если я ничего не могу им дать…
Но в какой-то момент меня накрыло все-таки. Было непросто: никто не поддерживал меня однозначно, кроме разве что пары друзей, личная жизнь была, но в варианте «все сложно», и рассчитывать на что-то было трудновато. А большинство тех, кто обо всем этом узнал, решили, что я очень экстремально с собой поступаю и разумнее было бы погодить; как в итоге сказал мой врач, «сначала думают погодить до совершеннолетия, потом — до зрелости, а потом уже — до старости, глядишь , кое-как и жизнь прошла».
…В очередной раз поднимаясь в 6 утра на очередное обследование, ради которого опять надо переться черт знает куда через всю первопрестольную, выходя в ледяную ночь (ну сами знаете, когда в Москве зимой светает), я думал о том, что вот если б кто-то хотя бы приготовил мне завтрак!.. и вообще сказал бы мне, что то, что я делаю — это очень сильно (а на тот момент желающих не было, и первый раз подобное от живого человека я услышал только три года спустя!)…
Но «если бы» ничем не заканчивалось и вызывало только приступы отчаяния и тоски. Наверное, я сам не был в состоянии тогда толком никому довериться, как ни странно. Для меня это тоже было своего рода открытием: несмотря на то, что от одиночества в тот период я чувствовал иногда вполне отчетливую боль, оно же было мне и огромной защитой, коконом, в который точно не проникали никакие сомнения, ничьи дурные предзнаменования, «а вдруг» и прочие не нужные мне на тот момент вещи.
Наверное, это был выбор. Какой-то очень странный выбор, потому что большинство нормальных и разумных людей в трудной ситуации логично старается заручиться поддержкой людей, это же рекомендуют и психологи, и хоть я тогда не был в это так погружен, я был в курсе этой закономерности. И тем не менее я осознаю, что сам, по сути, отказался от контакта и поддержки и выбрал боль. Которая была меньше другой боли.
Я начал слушать Баха. Именно тогда и в большом количестве. Я начал писать стихи, которые писал только в подростковом периоде, и то мало. Я вел дневник, я пытался организовать свой внутренний мир и даже свое внешнее функционирование так, чтобы происходящее приносило мне хоть немного радости, и я хорошо понимал, что этой радостью сейчас я могу быть только себе сам.
Сейчас, уже из профессиональной позиции, я предлагаю своим клиентам в ситуации нежеланного для них, давящего, выматывающего одиночества прежде всего научиться что-то давать себе. И мы вместе ищем варианты, как именно это сделать.
Тогда мне некому было сказать подобное, но, по сути, я оказался в квесте: если ты сейчас не научишься давать себе, ты не справишься с ситуацией и впадешь в отчаяние. А дальше будет бездействие и страдание, которое приведет к совсем печальному концу…
Что интересно, в этот момент я хорошо понял то главное, что порой доношу своим клиентам: если и существует в мире хоть какая-то гарантия, то только гарантия самому себе. В том смысле, что только ты сам всегда будешь тем человеком, который будет хотя бы ПЫТАТЬСЯ для тебя что-то сделать. Другие могут по разным причинам отказаться. Не захотеть, не найти мотивов, не смочь, не осилить, не успеть… Только ты сам можешь всегда успеть к себе, потому что ты — всегда рядом. И только ты сам знаешь, как именно ты можешь сейчас скрасить свою неприглядную реальность.
Тогда у меня в каком-то смысле сошлась картинка: нет, я действительно ничего не могу дать другим сейчас. Но я могу дать себе и сам могу это оценить по достоинству…
В том числе за счет этого я и смог дойти до финиша живым. А дальше… Дальше меня уже просто не может напугать одиночество. Потому что я твердо знаю: страшно оно только тогда, когда ты сам ничего себе не умеешь дать.
Впрочем, дело не только в этом. Есть еще одна грань — есть Путь (умышленно с большой), который может осмысляться человеком ТОЛЬКО в одиночестве. Это — внутренний путь души. И те, кто ищет свой Путь, не могу обойти вопрос одиночества. А те, кто его нашел, заглянув в свое одиночество, больше не боятся.
Потому что они и так знают — этот Путь ты все равно идешь один, даже если по жизни ты с кем-то. И ты будешь идти его до конца, даже если кого-то с тобой не будет.
С определенного моменты ты чувствуешь в себе ту часть, которая никогда не будет ничьей. Которая никогда не будет с кем-то. Она всегда будет одна.
И это даже уже не вызывает протеста, потому что с этой частью я давно хожу на свидания как на праздник…
Читайте полный цикл «Целительная смерть»:
- Тема смерти в моей жизни: как все начиналось
- Что такое смерть как ресурс?
- О том, как я познакомился со своей основной движущей силой
- О проживании физической боли и о ее значении
- О выборе между утратами и об их проживании
- О пересмотре идеи справедливости и о том, есть ли она вообще
- Смерть как инициация или инициация как смерть?…
- Выход из тела: камертон интегрального состояния
- О примирении с одиночеством
- О восприятии смерти других людей
- О страхе собственной смерти
Автор публикации
Один комментарий
Да, каждый идёт свой путь в одиночестве. С раннего детства любила уединение и долгие прогулки в одиночестве. Благо, было где погулять.